Зябкая, ознобная пора.
— Ха! И зачем бы Проклятому к нам ехать?
— А затем!
— Хо! И к чему бы Проклятому в Тиринф собираться?
— А к тому!
— Хы! И какого…
— А такого! Вот спроси Амфитриона!
— А он знает?
— Он знает!
— И спрошу! Амфитрион! Эй, Амфитрион!
— Чего тебе?
— Твой дедушка Пелопс и вправду к нам едет?
— Ага, — кивнул мальчик. — Со дня на день ждем.
Вредные братья-Спартакиды в голос захохотали, радуясь невесть чему. Они тащились за Амфитрионом от самой палестры, упрямо взбираясь на склон холма. Братьев в акрополе никто не ждал, и чего они хотели — загадка, хоть оракула спрашивай. Все трое сняли сандалии, изгваздавшись в грязюке по колено. Ноги задубели, но это ладно — пятки отмыть проще, чем обувку. Пятки можно вообще не мыть, если мама не видит…
— Амфитрион!
— Ну?
— А у тебя плечо белое?
— Нет.
— Покажи!
— А то ты не видел…
— Покажи! Должно быть белое…
— Иди ты в задницу!
— Ну, задницу покажи…
— Белую!
— Из слоновой кости!
Братья заржали двумя жеребцами. Плечо мальчика — это была их новая, свежайшая забава. А главное, винить Амфитриону было некого, кроме себя. За осень он крепко преуспел в знании своей родословной, и знание, случалось, слетало с языка быстрее, чем ловец-разум успевал схватить его за хвост. Десять дней назад он рассказал Спартакидам, как прадедушка Тантал, интересуясь божественным всеведением, подал Олимпийцам, лучшим друзьям Тантала, дедушку Пелопса — любимого сына — в виде жаркого с травами и кореньями. Собственно, эту историю Амфитрион знал и раньше. Новостью для него стало известие, что Деметра Законодательница[100] по рассеянности слопала-таки плечо дедушки Пелопса. Отрыгнуть съеденное богиня отказалась наотрез. С воскрешением «жаркого» пришлось долго возиться, заменяя плечо новым, костяным. С тех пор у всех потомков Пелопса одно плечо — белое.
Мальчик вспомнил, как долго, уединившись в тихом месте, изучал свои плечи. Чуть шею не вывихнул. Левое и впрямь казалось белее правого. Мама велела ему помыться и была права — разница исчезла.
— Ты рад приезду дедушки?
— Уймись, Ликий.
— Нет, ты рад?
— Уймись, Фирей.
— А кого ты больше любишь: дедушку Пелопса или дедушку Персея?
— Дедушку Персея.
— Ну и дурак!
— Сам дурак!
— Нет, я умный. Я за Пелопса…
— Приехал Пелопс в Олимпию, — поддержал брата Ликий. — Раз, и Олимпия его! Приехал Пелопс в Аркадию. Раз, и Аркадия его! Приехал Пелопс во Флиунт. Раз — и Флиунт его! Приехал Пелопс в Тиринф. Раз — …
— Раз, и в глаз! — оборвал болтуна Амфитрион. — А дедушка Персей?
Братья покатились со смеху. Чумазые, как два пьяных сатира, они визжали, хрюкали — словом, животики надрывали. Над ними, близясь с каждым шагом, нависала громада тиринфской цитадели. Амфитриону мерещилось, что сама крепость хохочет за компанию со Спартакидами. Драться не было смысла. Спорить — тоже. Все изменилось, и спорить с правдой — только лоб расшибить.
«Мой дедушка — Истребитель. Что бы ни случилось, как бы ни обернулось — Истребитель. Это навсегда. А невежды пусть ликуют. Невеждам только палец покажи. Зато мудрецы — о-о, мудрецы знают…»
— А правда, что у твоего дедушки Пелопса есть волшебная колесница?
— Отстань.
— А правда, что она идет по морю как по суху?
— Отстань.
— А правда, что ее твоему дедушке Посейдон подарил?
— Правда. Доволен? Вали отсюда…
— А за что он ему колесницу подарил?
— В знак дружбы.
— Дружбы? О-хо-хо! Уа-ха-ха!
Амфитрион обернулся. Гады-Спартакиды издевались. Один задрал хитон, оголив тощие ягодицы. Второй пристроился сзади, изображая пылкую дружбу между Владыкой Морей и дедушкой Пелопсом. Оба дергались и кривлялись. Со стен на братьев, потешаясь, глядели дозорные. Крикнуть бы во все горло, подумал мальчик. Кинуться в драку — да куда там… Честное слово, лучше быть дураком. Чем больше знаешь, тем больше печалишься. Дедушка Пелопс в юности действительно был любовником Посейдона. И колесницу получил за этот подвиг, ни за какой другой. Наклонился, подставился — вот тебе, дружок, и волшебный хомут, и волшебное дышло, и поскачем-ка в края блаженных…
После возвращения из Аргоса мальчику все чаще казалось, что он гораздо старше сверстников. Чувство это крепло в груди, останавливая на краю и поддерживая в беде. Жаль, от него во рту царила горечь, и в душе — горечь. Амфитрион не знал, что это — на всю жизнь. А и знал бы — что он мог сделать?
— Вот приедет дедушка Пелопс! — крикнул Фирей. — И вставит дедушке Персею…
Комок грязи залепил ему рот.
2
— Ты и так правишь в Тиринфе, — сказал Сфенел. — Уже полгода.
Алкей улыбнулся:
— Правит отец. Я замещаю его, когда он занят.
— Занят? — Сфенел фыркнул. — Он занят каждый день, с утра до вечера.
— Это его дело.
— Ночью же он храпит так, что холм трясется!
— Это тоже его дело.
— Нет! Это наше общее дело! Ты знаешь, что к нам едет Пелопс?
— Странный вопрос. Кто не знает об этом?
— И что увидит твой тесть Пелопс в Тиринфе?
— Стены. Людей. Меня. Тебя.
— А еще?
— Нашего отца.
— Вот! Он увидит отца, и решит: не подмять ли мне Тиринф, пока есть возможность? Я тебе скажу, что он должен увидеть здесь! Его встретит Алкей-Мощный, басилей Тиринфа. Его встретит Сфенел-Сильный, брат басилея. А неподалеку, в Микенах, станет бряцать оружием Электрион-Сияющий[101], третий брат. Его встретят наши воины. Его встретит блеск доспехов. И твой чуткий, твой прыткий тесть уберется в Элиду несолоно хлебавши…
— Наш тесть. Ты помолвлен с его дочерью Никиппой.
— Знаю!
— Время летит стрелой. Ты и оглянуться не успеешь, как она нарожает тебе кучу детишек…
— Знаю! И хочу, чтобы в Арголиде правили мы, а не Пелопс Танталид!
— Ты предлагаешь мне мятеж? Против отца?
Братья-Персеиды беседовали во дворе. Шумный, полный народу двор сейчас как вымер. Мужчины ушли в город. Женщины шушукались в гинекее. У рабов сыскались неотложные дела. Распоследний балбес чуял, что есть разговоры, которых лучше не слышать. А то спросят потом: «Куда ты, братец, глядел?» — и придется моргать аж до берегов туманной Леты. Говорят, теням в Аиде память отшибает. Так нам и здесь, под вольным небом, отшибло — не видел, не слышал, близко не стоял.
Лишь вислоухий щенок, лежа у ног Алкея, с упоением грыз кость.
— Мятеж? — с недоумением переспросил Сфенел. — Что за глупость?
Алкей, сидя на складном табурете, снизу вверх глядел на брата. Встань старший сын Персея, выпрямись, расправь широкие плечи — он оказался бы на ладонь выше Сфенела, тоже парня не из мелких. Судьба благословила Убийцу Горгоны крепким потомством. Увы, на земле не нашлось лекарей, а на Олимпе — богов, кто бы сказал Алкею-Мощному: «Встань и иди!» Когда ты прикован к табурету, ковыляя в поисках места, где бы присесть — это очень способствует пониманию жизни.
— Ты называешь это иначе?
— Разумеется! Мы же не покушаемся на жизнь отца! Пусть живет хоть до ста лет… В достатке! В уважении! Пусть нянчит внуков…
— Хорошая мысль, — кивнул Алкей. — Одобряю.
— Издеваешься? — Сфенел пнул ногой щенка, и тот с визгом умчался прочь. — Ничего, дождешься Пелопса — тесть тебе живо покажет козью морду…
— Я говорил с матерью.
— Да? — оживился Сфенел. — И что?
— Ничего. Я просил ее повлиять на отца.
— Она согласилась?
— Она отказалась. Сказала, что не видит причины.
— Не видит? Весь мир видит, одна Андромеда слепа?
— Иди и сам говори с ней.
— Ну уж нет! Боги, что за семья? Отец рехнулся, мать ему потакает, старший брат — рохля… Я тебе тронос предлагаю! Слышишь? Тронос! Иначе на него воссядет Пелопс Проклятый!
— А чем тебя не устраивает мой отец?
Женский — и весьма скандальный — голос вторгся в беседу мужчин. К спорщикам приближалась Лисидика, жена Алкея. За ней тащился обиженный щенок, всем своим видом показывая: «Вот она вам сейчас задаст! А я под шумок утащу косточку…»
— Всех устраивает, одного Сфенела не устраивает! Чего тебе бояться? О чем переживать? Родичей мой отец не тронет, не из таких! Ты где живешь, болван? На Острове Пелопса! Понял? Живи и помалкивай! Хватит Персею делать из нас посмешище…
В воротах, не замеченный семьей, стоял мальчик. Белизной лицо Амфитриона могло соперничать с мраморной статуей. Еще миг, и он бросился бы на отца с матерью, на родного дядю, презрев узы крови — рвать на части! крушить дедовых оскорбителей! — но щенок радостно тявкнул, и гроза прошла стороной.
Развернувшись, мальчик кинулся со двора.
